Американха - Страница 89

— Спасибо, брат, — сказала она, и Обинзе захотелось позвонить матери в Нсукку и рассказать об этом.

Глава 27

На Лондон оседали угрюмые сумерки; Обинзе зашел в кафе при книжном магазине и уселся за моккой и черничным кексом. Пятки у него приятно гудели. Не очень холодно — в шерстяном пальто Николаса ему потелось, оно теперь висело на спинке стула. Таков был его еженедельный подарок самому себе: зайти в книжный магазин, купить дорогущий кофейный напиток и прочитать как можно больше за так, вновь стать Обинзе. Иногда он просил высадить его в центре Лондона после доставки и тогда бродил по улицам, в итоге оказывался в каком-нибудь книжном, плюхался на пол где-нибудь в углу, подальше от скопления людей. Читал современную американскую прозу — надеялся отыскать отклик своим мечтам, чувство Америки, частью которой себя представлял. Желал знать о повседневной жизни Америки, о том, что люди едят, что их поглощает, из-за чего им стыдно, к чему тянет, но прочитывал роман за романом и разочаровывался: ничего глубокого, ничего серьезного, ничего насущного, в основном все растворялось в ироничной пустоте. Он читал американские газеты и журналы, а британские лишь пролистывал, потому что там появлялось все больше статей об иммиграции, и каждая порождала новую панику у него в груди. «Школы заполонили беженцы». Он все еще никого не нашел. На прошлой неделе встретился с двумя нигерийцами, далекими друзьями друзей, и они сказали, что знают одну женщину из Восточной Европы, и он отдал им сто фунтов. Теперь же они не перезванивали, а если звонить им, включался автоответчик. Кекс он не доел. Обинзе не осознавал, как быстро набежал в кафе народ. Ему было удобно, даже уютно, он увлекся журнальной статьей, и тут подошла женщина с ребенком и спросила, можно ли к нему подсесть. Орехового цвета кожа, темные волосы. Он подумал, что они бангладешцы или шриланкийцы.

— Конечно, — сказал он и сдвинул стопку книг и журналов, хотя они и не занимали ту часть стола, которую подсевшие к Обинзе хотели для себя. Мальчику на глаз было лет восемь-девять, облачен в свитер с Микки-Маусом, в руках — синий «Гейм-Бой». У женщины было кольцо в ноздре, крошечная стекловидная штучка, блестевшая, когда женщина двигала головой. Она спросила, хватит ли ему места для журналов, не подвинуться ли ей. Затем сообщила сыну — смешливым тоном, явно адресованным Обинзе, — что она вечно сомневается, для помешивания ли предназначены узкие деревянные щепочки рядом с пакетиками сахара.

— Я не маленький! — сказал ее сын, когда она собралась нарезать ему кекс.

— Я думала, тебе так будет проще.

Обинзе поднял взгляд и увидел, что она обращается к сыну, а смотрит на него и в глазах у нее некое томление. Он уловил в этом возможность, шанс встречи с незнакомкой и подумал о тропах, какими это может его повести.

У мальчика было радостное и пытливое лицо.

— Вы живете в Лондоне? — спросил он Обинзе.

— Да, — ответил тот, но это «да» не излагало его истории — что он и впрямь живет в Лондоне, но невидимкой, его существование — как стертый карандашный набросок: всякий раз, завидев полицейского или кого угодно в форме, хоть самую малость пахнувшего властью, Обинзе боролся с позывом удрать.

— Его отец скончался год назад, — сказала женщина вполголоса. — Первый раз приехали в Лондон без него. Раньше каждый год бывали на Рождество. — Женщина все кивала и кивала вслед словам, а у мальчика сделался раздраженный вид, как будто он не хотел, чтобы Обинзе это знал.

— Как жаль, — сказал Обинзе.

— Мы были в Тейте, — сказал мальчик.

— Понравилось? — спросил Обинзе.

Мальчик скривился.

— Скучно.

Женщина поднялась.

— Нам пора. Идем на спектакль. — Она повернулась к сыну и добавила: — «Гейм-Бой» с собой не берем, так и знай.

Мальчик не обратил на нее внимания, сказал Обинзе «пока» и направился к двери. Мать одарила Обинзе долгим взглядом, еще более искательным, чем прежде. Быть может, она глубоко любила своего мужа, и впервые осознать, что она вновь чувствует притяжение, оказалось ошарашивающим открытием. Он смотрел, как они уходят, раздумывал, не подняться ли и не спросить ли, как с ней связаться, но знал, что не станет. Было что-то в этой женщине, что натолкнуло его на мысли о любви, и, как всегда, на ум пришла Ифемелу. И тут совершенно внезапно на него нахлынуло плотское желание. Припадок вожделения. Ему захотелось трахнуть кого-нибудь. Надо отправить эсэмэску Тендаи. Они познакомились на вечеринке, куда его притащил Носа, и Обинзе очутился в тот вечер в ее постели. Бывалая, широкобедрая зимбабвийка Тендаи, любительница подолгу лежать в ванне. Она таращилась на него в смятении, когда он впервые прибрался у нее в квартире и приготовил ей джоллоф. Она до того не привыкла, чтобы мужчина обращался с ней по-человечески, что наблюдала за ним безотрывно, тревожно, затуманенным взором, словно задерживала дыхание и ждала, когда ее начнут обижать. Она знала, что у него нет документов.

— Иначе ты был бы из тех нигерийцев, что работают в интернет-технологиях и водят БМВ, — сказала она.

У нее был британский ВНЖ, а через год — и паспорт, и она намекала, что, возможно, согласится ему помочь. Но он не хотел усложнять себе жизнь женитьбой ради документов: однажды она проснется и убедит себя, что не ради документов это все затевалось.

Прежде чем уйти из книжного, он отправил Тендаи СМС: «Ты дома? Думал заскочить». Он шел к метро, на него сыпалась ледяная морось, крошечные капли дождя разбрызгивались о его пальто, а когда добрался до лестницы, поразился, сколько на ней плевков. Почему не выйти со станции и уже тогда плеваться? Он сел на замаранное сиденье в шумном поезде, напротив женщины, читавшей вечернюю газету. «Говорите дома по-английски, велит иммигрантам Бланкетт». Он вообразил себе статью, которую она читала. Столько их было теперь в газетах, и эхо их на радио и в телевизоре, даже в болтовне людей на складе. Над Британскими островами дул ветер, столь провонявший страхом перед беженцами, что он заражал всех паникой неотвратимого рока, и потому статей насочиняли — и их было кому читать — попросту и напористо, будто писавшие жили в мире, где настоящее не связано с прошлым, и никто не мыслит теперешний наплыв в Британию черных и коричневых людей из стран, созданных Британией, нормальным ходом истории. Но Обинзе все же понимал. Это же утешительно — такое отрицание истории. Женщина закрыла газету и посмотрела на него. У нее были жесткие бурые волосы и холодный недоверчивый взгляд. Обинзе призадумался, что у нее на уме. Размышляет ли она, что вот, дескать, один из этих иммигрантов-нелегалов, перегружающих и без того людный остров? Позднее, в поезде на Эссекс, он заметил, что все люди вокруг него — нигерийцы, громкие разговоры на йоруба и пиджине заполнили вагон, и он на миг увидел эту раскованную небелую инородность сцены недоверчивыми глазами белой женщины в метро. Он вновь подумал о шриланкийской или бангладешской женщине и о тени скорби, из-под которой она только начала выбираться, подумал о маме и об Ифемелу, о жизни, какую себе придумал, какую теперь вел, — о жизни, залакированной работой и чтением, паникой и надеждой. Никогда прежде не было ему так одиноко.