Американха - Страница 39

Ифемелу с Джейн посмеялись, когда обнаружили, до чего похоже сложилось у них детство в Гренаде и в Нигерии, с книгами Энид Блайтон, учителями и отцами-англофилами, боготворившими «Всемирную службу Би-би-си». Джейн была старше Ифемелу всего на несколько лет.

— Я очень рано вышла замуж. Марлона все хотели, как тут откажешь? — рассказала она полушутя.

Они сидели на крыльце их дома, смотрели, как Дике и дети Джейн, Элизабет и Джуниор, катаются по улице на велосипедах туда-сюда, Ифемелу покрикивала Дике не уезжать дальше, дети вопили, бетонные тротуары сияли на жарком солнце, а летнюю тишь прерывали лишь всплески музыки из проезжавших машин.

— Тебе все тут, должно быть, пока еще чужое, — сказала Джейн.

Ифемелу кивнула.

— Да.

На улицу выкатился фургон мороженщика, а с ним — бубенцы мелодийки.

— Знаешь, я тут уже десятый год, а все равно будто обживаюсь только, — продолжила Джейн. — Самое трудное — растить детей. Ты посмотри на Элизабет, с ней приходится очень осторожно. Если в этой стране не осторожничать, дети становятся невесть кем. Дома все иначе, над ними там власть имеешь. А тут — нет. — У Джейн был безобидный вид, лицо простое, руки тряские, но под легко возникавшей улыбкой таилась льдистая бдительность.

— Сколько ей? Десять? — спросила Ифемелу.

— Девять, а она уже пытается изображать истеричку. Мы платим приличные деньги, чтобы она ходила в частную школу, потому что от государственных тут никакого проку. Марлон говорит, что скоро переедем в пригород, чтобы дети ходили в школу получше. Иначе она начнет вести себя как черные американцы.

— В смысле?

— Не волнуйся, со временем поймешь, — сказала Джейн и встала — сходить за деньгами, детям на мороженое.

Ифемелу с радостью ждала таких посиделок с Джейн на крыльце, пока однажды вечером Марлон не явился с работы и не сказал Ифемелу торопливым шепотом, после того как Джейн ушла за лимонадом для детворы:

— Я думаю о тебе. Хочу поговорить.

Джейн она ничего не сказала. Та считать виноватым Марлона не станет ни в какую — ее светлокожего Марлона со светло-карими глазами, которого все хотели, и Ифемелу стала избегать их обоих, придумывать затейливые настольные игры, в которые они с Дике могли играть дома.

Как-то раз она спросила у Дике, чем он занимался в школе до лета, и он ответил:

— Кругами.

Их усаживали на пол в круг, и они рассказывали друг другу про то, что кому нравится.

Ифемелу ужаснулась.

— А ты делить умеешь?

Он посмотрел на нее странно:

— Я в первом классе, куз.

— Когда мне было как тебе, я уже знала простое деление.

У нее в уме засело убеждение, что американские дети в начальной школе ничему не учатся, и оно закрепилось, когда Дике рассказал ей, что их учитель иногда раздавал купоны на домашнюю работу: если тебе достался такой купон, можно в этот день домашку не делать. Круги, купоны на домашку — о каких еще глупостях она услышит? И Ифемелу взялась учить его математике — она именовала ее «матема», Дике говорил «мат», и они решили, что сокращать это слово не будут. Теперь она и не могла представить себе то лето, не вспоминая деление в столбик, наморщенный от растерянности лоб Дике, когда они сидели рядышком за обеденным столом, о своих колебаниях — подкупить его или наорать. Ладно, давай еще раз — и будет тебе мороженое. Не пойдешь играть, пока не сделаешь все без ошибок. Позднее, когда подрос, Дике сказал ей, что математика далась ему легко из-за того лета, в которое Ифемелу его мучила.

— Ты хочешь сказать — учила, — откликалась она, и это стало постоянной шуткой, к которой они время от времени прибегали как к лакомству.

То было и лето еды. Ифемелу привлекало незнакомое: гамбургеры в «Макдоналдсе» с отрывистым кислым хрустом огурчиков, этот новый вкус, который ей нынче нравился, а завтра — нет, рапы, которые тетя Уджу притаскивала домой, мокрые от острого соуса, вареная колбаса и пеперони, от которых во рту оставалась соленая пленка. Она терялась от пресности фруктов, словно природа забыла приправить покрепче апельсины и бананы, но было приятно на них смотреть, трогать их. Бананы такие здоровенные, такие равномерно желтые, что она прощала им травянистость. Однажды Дике сказал:

— А ты почему так делаешь? Ешь бананы с арахисом?

— Так едят в Нигерии. Хочешь попробовать?

— Нет, — ответил он решительно. — По-моему, Нигерия мне не нравится, куз.

Мороженое, к счастью, — неизменный вкус. Ифемелу загребала прямо из громадных лоханок «купи-одну-получи-вторую-даром» в морозилке, плюхи ванильного и шоколадного, и таращилась в телевизор. Она смотрела те же сериалы, что и в Нигерии, — «Новоявленного принца из Бель-Эйра», «Другой мир», и обнаружила новые, неведомые — «Друзья», «Симпсоны», но завораживала ее реклама. Она тосковала по жизни, которую там показывали, жизни, полной блаженства, где любой беде находился блестящий ответ в виде шампуней, автомобилей и полуфабрикатов, и у нее в голове они стали настоящей Америкой, — Америкой, которую она увидит, лишь когда осенью отправится учиться. Вечерние новости — этот поток пожаров и перестрелок — поначалу ошарашивали: она привыкла к новостям НТВ, где самодовольные военные перерезали ленточки или произносили речи. Но Ифемелу смотрела новости день за днем, на мужчин, уводимых прочь в наручниках, на несчастные семьи перед обугленными дымящимися домами, на обломки машин, разбитых в полицейских погонях, размытые записи магазинных ограблений, и тревога ее крепла. Она запаниковала из-за какого-то звука у окна, когда Дике укатился на велосипеде слишком далеко. Перестала выносить мусор в темноте — потому что снаружи мог притаиться человек с пистолетом. Тетя Уджу сказала, хохотнув: