Американха - Страница 103

103

— Он со мной обращается как с принцессой. Как Кёрт — с тобой, — сказала она Ифемелу.

— Я пытаюсь его забыть, тетя. Перестань о нем говорить!

— Извини, — сказала тетя Уджу, совершенно не выглядя виноватой. Она поучала Ифемелу сделать все, чтобы спасти эти отношения, потому что второго такого мужчину, который будет любить ее, как Кёрт, она не найдет.

Когда Ифемелу доложила Дике, что рассталась с Кёртом, он сказал:

— Он вообще-то клевый, куз. Ты справишься?

— Да, конечно.

Вероятно, он заподозрил противоположное и видел даже малейшие колебания ее настроения: по ночам она в основном лежала и плакала, кляня себя за то, что все поломала, а затем убеждала себя, что реветь нет причин, однако ревела все равно. Дике притащил ей поднос в комнату, на подносе — банан и банка арахиса.

— Закуски! — сказал он с лукавой улыбкой: он все еще не понимал, как можно есть бананы с арахисом. Пока Ифемелу ела, он сидел у нее на кровати и рассказывал о школе. Он теперь играл в баскетбол, оценки стали лучше, и ему нравилась девочка по имени Отэм.

— Вы тут и впрямь обживаетесь.

— Ага, — сказал он, и его улыбка напомнила ей о былом Бруклине — там он улыбался открыто, беспечно.

— Помнишь персонажа Гоку из моего японского аниме? — спросил он.

— Да.

— Ты немножко похожа на Гоку — с афро, — сказал Дике и рассмеялся.

Постучал Квеку, подождал, пока она скажет «Войдите», а затем сунул голову в комнату.

— Дике, ты готов? — спросил он.

— Да, дядя. — Дике встал. — Погнали!

— Мы собираемся в общинный клуб, хочешь с нами? — спросил Квеку у Ифемелу, робко, едва ли не формально: он тоже знал, что она страдает после разрыва. Маленький, очкастый, благородный — благой и родной; Ифемелу он нравился, потому что ему нравился Дике.

— Нет, спасибо, — ответила Ифемелу.

Квеку жил в доме неподалеку, но кое-какие его рубашки обосновались в шкафу у тети Уджу, и Ифемелу видела мужской ополаскиватель для лица в ванной у тети Уджу, упаковки живого йогурта в холодильнике — Ифемелу знала, что тетя Уджу такие не ест. Квеку смотрел на тетю Уджу прозрачными глазами — как мужчина, который желал бы, чтобы весь мир знал, как сильно он влюблен. Это напоминало Ифемелу о Кёрте и будило в ней — вновь — томительную печаль.

Мама уловила что-то в ее голосе по телефону.

— Ты болеешь? Что-то случилось?

— Все в порядке. Просто работа, — сказала она.

Отец тоже спросил, почему у нее изменился голос, все ли в порядке. Ифемелу ответила, что все хорошо, что она бо́льшую часть времени после работы посвящает своему блогу; уже собралась объяснить поподробнее, но отец сказал:

— Я вполне осведомлен об этом понятии. Нас в конторе подвергли тщательному обучению компьютерной грамотности.

— Они утвердили отцову заявку. Он может уйти в отпуск, когда у меня учебный год закончится, — сказала мама. — На визу надо подаваться быстро.

Ифемелу давно мечтала и рассуждала о том, когда они смогут ее навестить. Теперь ей такое было по карману, и мама загорелась, но Ифемелу жалела, что визит никак не сдвинуть. Она хотела повидаться с родителями, но чувствовала, что их приезд ее утомит. Ифемелу сомневалась, что сможет быть им дочерью — человеком, которого они помнили.

— Мамочка, у меня на работе сейчас хлопотно.

— А, а. Мы тебя отвлечем от работы?

И Ифемелу отправила им приглашения, выписку из банка, копию своей грин-карты. Американское посольство стало получше: персонал по-прежнему хамил, по словам отца, но уже не нужно было толкаться и пихаться на улице, чтобы занять очередь. Им дали полугодовые визы. Приехали они на три недели. Показались ей чужими людьми. Выглядели так же, но памятное ей достоинство исчезло, вместо него осталось нечто мелкое — провинциальный пыл. Отец восхищался типовым ковровым покрытием в вестибюле ее многоквартирника; мама хапала в «Кей-Марте» сумочки из кожзаменителя, бумажные салфетки в ресторанном дворике торгового центра, даже пластиковые магазинные пакеты. Родители позировали для фотоснимков перед «Джей-Си Пенни» и просили Ифемелу, чтобы вся вывеска магазина попала в кадр целиком. Ифемелу наблюдала за ними со снисходительной улыбочкой, и ей за это было стыдно: она так трепетно берегла свои воспоминания, но все равно, увидев родителей, глядела на них с ухмылкой.

— Я не понимаю американцев. Они говорят «работа», а кажется — «рыбата», — объявил отец, проговаривая оба слова по буквам. — Британская манера говорить представляется гораздо более предпочтительной.

Перед отъездом мама спросила тихонько:

— У тебя есть друг?

Слово «друг» она произнесла по-английски — это смирное определение родители применяли, потому что не могли осквернять язык словом «бойфренд», хотя именно о нем и шла речь: о романтической связи, о перспективе женитьбы.

— Нет, — сказала Ифемелу. — Я очень занята на работе.

— Работа — это хорошо, Ифем. Но глаза-то держи разутыми. Помни: женщина — она как цветок. Наше время быстро проходит.

Раньше она, может, и посмеялась бы пренебрежительно и сказала маме, что совсем не чувствует себя цветком, но теперь слишком устала, слишком это много усилий. В день, когда они улетели в Нигерию, она рухнула на кровать, неудержимо рыдая и думая: «Что со мной не так?» Ей стало легче от того, что родители уехали, и за это облегчение ей было стыдно. После работы она бродила по центру Балтимора, без всякой цели, ничем не интересуясь. Вот это романисты именуют «томленьем»? Заявление об увольнении она подала в неспешный вечер среды. Увольняться она не собиралась, но внезапно показалось, что именно это и нужно сделать, и она напечатала письмо на компьютере и отнесла его в кабинет начальства.

103