Американха - Страница 100

100

— Что раса не была для вас камнем преткновения, вы говорите, лишь бы выдать желаемое за действительное. Мы все хотели бы, чтобы желаемое было действительным. Но это вранье. Я приехала из страны, где раса — не камень преткновения: я не считала себя черной и стала ею, лишь прибыв в Америку. Когда вы черный в Америке и влюбляетесь в белого человека, раса не имеет значения, когда вы вдвоем и без всех, потому что остаетесь лишь вы и ваша любовь. Но стоит вам выйти на улицу, раса начинает иметь значение. Но мы об этом не говорим. Мы даже не сообщаем нашим белым партнерам обо всяких мелочах, которые нас бесят, мы бы хотели, чтобы кое-что наши партнеры понимали получше, но мы тревожимся, что нам скажут, дескать, мы передергиваем — или слишком чувствительны. Мы не хотим, чтобы они говорили нам, ты глянь, как далеко мы продвинулись, всего сорок лет назад нам даже быть парой закон не позволил бы, тыры-пыры, тыры-пыры, поскольку знаете, что мы думаем, когда они это говорят? Мы думаем, какого хера оно вообще было вне закона? Но мы ничего такого вслух не произносим. Мы сваливаем это в кучу у себя в голове, а когда приходим на приличные либеральные ужины вроде этого, мы говорим, что раса не имеет значения, потому что нам полагается так говорить — чтобы нашим приличным либеральным друзьям было уютно. Это правда. Я по собственному опыту сужу.

Хозяйка-француженка глянула на своего американского мужа, лукавая улыбка на лице: самые незабываемые званые ужины случаются, когда гости высказываются неожиданно и потенциально обидно.

Поэтесса покачала головой и обратилась к хозяйке:

— Я бы с удовольствием прихватила домой немного того чудесного соуса, если еще осталось. — И посмотрела на остальных, словно у нее в голове не помещалось, что она вообще все это слышит.

Но они-то слышали — все примолкли, все глядели на Ифемелу, как будто та собиралась выдать непристойную тайну, которая и взбудоражит их, и впутает во что-то. Ифемелу выпила слишком много белого вина, по временам у нее в голове возникала качка, и позднее она отправила письмо с извинениями и поэтессе, и хозяйке. Но все смотрели на нее, даже Блейн, чье выражение лица она в кои-то веки не смогла прочесть отчетливо. И она заговорила о Кёрте.

Не то чтоб они с Кёртом избегали расового вопроса. Они говорили об этом неким скользким манером — ничего не признавали, никак не вовлекались и заканчивали словом «дурь»: так рассматривают любопытную безделушку и кладут на место. Или перебрасывались шутками, от которых становилось немножко онемело и неуютно, в чем она никогда не сознавалась. И Кёрт при этом не делал вид, будто в Америке быть черным и быть белым — это одно и то же: он понимал, что это не так. А Ифемелу не понимала другого: как Кёрту удавалось ухватывать что-то одно и при этом оставаться полностью глухим к другому, похожему, как он мог запросто совершать одно усилие воображения, но ломался на другом. Перед свадьбой его двоюродной сестры Эшли, например, он подвез Ифемелу в маленький спа-салон рядом со своим домом детства — Ифемелу хотела привести в порядок брови. Ифемелу зашла внутрь и улыбнулась азиатке за стойкой:

— Здрасьте. Я бы хотела подровнять брови воском.

— Мы с кудрявыми не работаем, — ответила женщина.

— Вы не работаете с кудрявыми?

— Нет. Простите.

Ифемелу надолго задержала на ней взгляд — спорить не имело смысла. Ну не работают они с кудрявыми, значит, не работают, что бы это ни значило. Она позвонила Кёрту, попросила его вернуться и забрать ее, поскольку этот салон не работает с кудрявыми. Кёрт вошел, синие глаза — еще синее, и сказал, что желает разговаривать с администратором.

— Вы, бля, сделаете моей девушке брови — или я это блядское место закрою. Вы не заслужили свою лицензию.

Женщина преобразилась в улыбчивую услужливую кокетку.

— Простите, пожалуйста, это недоразумение, — сказала она.

Да, с бровями они разберутся. Ифемелу не хотелось — она опасалась, что эта женщина ее ошпарит, сорвет с нее кожу, ощиплет, но Кёрт был так взбешен, гнев его так чадил в замкнутом воздухе салона, что Ифемелу напряженно уселась в кресло, и женщина обработала ей брови.

На пути назад Кёрт спросил:

— С каких вообще пор волосы у тебя в бровях кудрявые? И что такого, бля, трудного — подровнять их воском?

— Может, им не доводилось делать брови черным женщинам и они решили, что с этим как-то иначе, потому что волосы у нас и впрямь другие, это правда, но, думаю, теперь она знает, что брови как раз не очень различаются.

Кёрт фыркнул, потянулся к ней, взял за руку теплой ладонью. На коктейльном приеме он не расцеплялся с ней пальцами. Молоденькие самки в крошечных платьицах, сплошной вдох и живот в себя, протискивались через весь зал, чтобы с ним поздороваться и пофлиртовать, спрашивали, помнит ли он их — подружку Эшли по школе, соседку Эшли по колледжу. Когда Кёрт говорил: «Это Ифемелу, моя девушка», они смотрели на нее удивленно, и удивление это некоторые скрывали, а некоторые — нет, и на лицах у них был один и тот же вопрос: «Почему она?» Ифемелу это забавляло. Она замечала этот взгляд и прежде — на лицах белых женщинах, прохожих на улице, что видели, как они с Кёртом идут рука в руке, и лицо их тут же затуманивалось этим взглядом. Взглядом людей, столкнувшихся с великой племенной утратой. И дело не только в том, что Кёрт — белый, а в том, какой он белый — неукротимые золотые волосы и пригожее лицо, атлетичное тело, солнечное обаяние и облако запаха вокруг него — запаха денег. Будь он толстым, старым, нищим, невзрачным, с придурью или в дредах, получалось бы менее примечательно, и стражи племени умилостивились бы. Не облегчало положения и то, что она, пусть и миловидная черная девушка, была не из тех черных, какую с некоторым усилием можно было б рядом с ним представить, — не светлокожая, не смешанных кровей. На той вечеринке Кёрт держал ее за руку, часто целовал и представлял всем подряд, однако потеха для нее прокисла до измождения. Взгляды теперь протыкали ей кожу. Она устала даже от Кёртовой защиты, устала от необходимости быть под защитой.

100